Лингвокультурные аспекты синтаксиса

Специфика осмысления тех или иных сторон действительности может находить своё выражение в синтагматических связях слов. Г. С. Щур отмечает: «Синтагматические сочетания единиц обусловлены экстралингвистическими факторами и их отражают».

Сочетаемостные свойства слов Н. Ф. Алефиренко отнёс к проявлению их синтагматических значимостей. Распространители (классификаторы) слов отражают особенности интерпретации явлений, обозначенных ключевыми словами.

Определение культурных аспектов синтагматической значимости состоит в моделировании лингвосемиотических рядов на основе выделения базовых образов классификаторов ключевых слов концепта, культурно-когнитивной интерпретации полученных лингвокультурем.

Наиболее ценную информацию об особенностях миропонимания несут косвенные номинации, что учитывается при отборе классификаторов.

Инварианты образной семантики классификаторов вербализуют архетипические представления человека, определяющие особенности концептуализации действительности.

Проиллюстрируем сформулированные выше положения на примере распространителей слова дело.

Так, классификаторы слова дело соотносятся с антропоморфным и фетишным культурными кодами. «Дело-человек» наделяется целым рядом внутренних и внешних признаков.

Оно имеет интересы (в интересах дела), ему можно быть преданным (предан делу), им можно увлечься (увлечься делом), его можно любить (любить дело), ему можно изменить или служить (изменить/служить делу).

Семантика классификаторов показывает, что «Дело-человек» обладает ценностным статусом. Оно имеет личностные черты: может быть подлым, великим, благородным, справедливым, скандальным, может требовать, терпеть (дело – подлое, великое, благородное, справедливое, скандальное, требует, терпит).

Тем самым в сознании русской языковой личности «Дело-человек» предстаёт в эмоциональном ореоле: оно способно вызывать одобрение или порицание.

Таким образом, можно утверждать, что данный образ характеризуется детальной проработкой: языковая личность представляет собой не только внутренний мир «Дела-человека», но и его внешний облик.

Классификаторы этого типа актуализируют семы “гендерная значимость”, “динамика”.

И как вещество, и как предмет дело может иметь характеристику по цвету, чистоте (тёмное дело, чистое дело, грязное дело).

Представая в нашем сознании в образах человека, предмета, вещества, дело имеет ценностную характеристику, в том числе и с точки зрения личной заинтересованности и оценки: своё дело, чужое дело, не моё дело, дорогое дело, защищать дело, отстаивать дело, бороться за дело; «Меня всегда терзает зависть, когда я вижу людей, занятых чем-нибудь, имеющих дело…» (А. И. Герцен); характеристику по весу: тяжёлое/лёгкое.

Образы, продуцирующие данные коннотации, восходят к антропоморфным и фетишным архетипам.

Таким образом, одним из проявлений синтагматической значимости является экспликация коннотаций определяемого слова.

Данные коннотации носят культурно обусловленный характер, так как они отражают традиции словоупотребления в русском языке.

На традиции словоупотребления немалое влияние оказывает этимология, содержание семантического инварианта многозначного слова, семный состав значения.

Культурная специфика отражена в синтаксическом строе языка. Например, в сравнении с немецким языком, имеющим фиксированный порядок слов, передающий пунктуальность национального характера, русский язык отражает некую свободу грамматического выражения мысли.

Русские фразы очень плеонастичны, поскольку главная установка не доказать, а убедить. В. В. Колесов замечал, что: «Категоричность самоутверждения и бытовой нигилизм отражены в том, что в русском предложении отрицается каждое слово: Никто никогда ничего не видел».

Культурная значимость может отражаться в продуктивности синтаксических явлений. Так, продуктивность односоставных предложений в русском языке отражает концентрированность русского сознания на действии, а не на субъекте: Стучу в дверь. Стучишь в дверь. В дверь стучат.

А. М. Пешковский так объяснял продуктивность обобщённо-личных предложений: «…В форму общения облекаются нередко чисто личные факты, носящие глубоко интимный характер… И чем интимнее какое-либо переживание, чем труднее говорящему выставить напоказ его перед всеми, тем охотнее он облекает его в форму обобщения, переносящую это переживание на всех».

Так, А. Вежбицкая, рассматривая русский язык сквозь призму синтаксически и морфологически скудного английского, видит в безличности неконтролируемость и иррациональность русского менталитета, пациентивную ориентацию русского синтаксиса, которая является следствием взгляда на мир как на совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому разумению.

В тех случаях, когда в русском языке употребляются безличные синтаксические модели, в английском языке имеют место личные формы: думается, что – I think; есть охота – I am hungry; холодает – It’s getting cold; мне холодно – I am cold; мне не спится – I don’t feel like sleeping.

Отсюда возникает вывод о том, что в английском языке человек берет на себя и действие, и ответственность за него, а в русском языке и действия, и ответственность безличны, индивидуум растворен в коллективе, в природе, в стихии, в неизвестных, необозначенных силах.

А. Вежбицкая отмечает склонность русских писателей к использованию полипредикативных предложений отражает тенденции русского сознания к аналитизму, морализации, дидактизму.

Таким образом, грамматика, хотя и в меньшей степени, чем лексический и фразеологический уровни, отражает особенности национальной культуры.